ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ СУ ХМЕЛЬНИЦКОГО
Мы в который уж раз создаем этот мир.
Ищем вновь имена для зверей и цветов.
Несмотря ни на что побеждает любовь,
Так забьем и закурим, матерь богов.
Вячеслав Бутусов
1. Погружение в контекст
КНР, город Пекин, нулевые. Погода — «футянь» (период максимальной жары и влажности одновременно). Вечер пятницы. Это был ночной клуб с мансардой, вроде как под открытым небом. Басы клубной музыки и царапки диджея («скрэтч») рвали послеобеденную хмарь города на подъеме.
Вдруг из темноты резко вынырнула фигура парня, одетого явно в спешке: криво сидящая рубашка, съезжающие брюки, которые он придерживал рукой, чтоб не упали ниже колен, а голову его венчал непонятный убор, то ли шапка, то ли колпак для сна — точнее никто сказать не мог.
В неоновых огнях вечернего Пекина его глаза сияли так ярко, что буквально слепили всех окружающих: на азиатском лице с правильными тонкими чертами будто горели два голубых прожектора. По всем канонам китайской мужской красоты это явно был парень хоть куда. Тем не менее в тот вечер все, кому попался по дороге этот странный человек, нутром, каким-то животным инстинктом чуяли — будет беда. Да и был этот пижон каким-то странным, будто бы невзаправдашним азиатом. Но ему, этому парню хоть куда, было плевать на то, что о нем подумают, он был в ажитации: сходу вышиб дверь клуба «Бу Сян Хуа», что в переводе означает «Ни в какие ворота», ногой и ворвался в его мрачное чрево.
Аккурат через тридцать восемь минут после этого двери клуба распахнулись вновь и из него гурьбой повалили гуляки, пихая и отталкивая друг друга.
Еще через шесть минут, визжа сиренами, подлетели пожарные, «скорая помощь», полиция.
Люди, выбежавшие на улицу, не расходились, а послушно, как будто им кто-то дал такой приказ, стояли неподалеку в разноцветных лучах светомузыки. Они озирались в недоуменном испуге, о чем-то переговаривались-перешептывались, курили, сплевывали на траву, смеялись и матерились. Кого-то допрашивала полиция; кто-то присел на корточки (китайская поза арестанта) и держался за голову: руки в локтях, как у аиста. Многие говорили по телефону. Всем было ясно одно: вечер был окончательно испорчен.
Парня с фарами вместо глаз звали Су Хмельницким, и он снимал квартирку, равноудаленную что от барной улицы Сань Ли Тунь, что от русского квартала Ябаолу — недалеко от госпиталя «Лицом к Солнцу» («Чао Ян»).
Автор говорит «русского квартала Ябаолу», но это только так называют его китайцы. На самом деле «Ябаолу» — мелкоторговый райончик, где в начале тысячелетия кучковался русскоговорящий бизнес: вчерашние новые русские, переобувшиеся в легальных бизнесменов, среди которых было немало выходцев с Кавказа, Украины, Белорусии, Казахстана и прочих советских республик, в общем — «наши».
У Су Хмельницкого (СХ) очевидно была проблема, и проблема внутреннего, эндогенного характера, ведь не было никаких внешних факторов, которые бы заставляли с такой скоростью ехать его крышу.
Как читатель мог уже заметить, в самом имени моего героя уже присутствует некая двоякость, какая-то неопределенность. Поясню: имя Су — от фамилии матери, китаянки Су Цзиньцзинь, а фамилия Хмельницкий — это русское (украинское?) начало в личности СХ, то, что досталось от отца — Андрея Хмельницкого.
Тут стоит немного подробнее рассказать о корнях нашего странного знакомого: в советское время инженер Андрей Хмельницкий был направлен в Китай на машиностроительный завод. Отец СХ работником был хорошим и его не хотели отпускать, даже когда при Хрущеве в советско-китайских отношениях наступило похолодание, и даже тогда, когда случился пограничный конфликт на острове Даманский при Брежневе. В какой-то момент к Андрею уже как к уважаемому главному инженеру целого цеха приставили новую переводчицу, китаянку Су Цзиньцзинь. Неожиданно между ними случилась «химия», в результате которой и появился на свет Су Хмельницкий.
Так Су Хмельницкий своим рождением в некотором смысле доказал возможность любви между Россией и Китаем. Ибо сам он — плод страстной любви между русским и китаянкой.
Суня (так мама называла его в детстве) вследствие особенностей своего происхождения выделялся необычной внешностью: у него были черные волосы, китайские скулы, обтянутые белой, вполне славянской кожей, узкие глаза, но не темные, как у азиата, а небесно-голубые, как у славянина средней полосы, сибиряка или парня из Рязани, где грибы с глазами. Рост его для китайца тоже был довольно высоким — метр восемьдесят. Вы скажете, что такой человек должен выглядеть несуразно и чудаковато, отталкивать, пугать окружающих? А вот и нет! В современном мире мультикультурализма Су смотрелся вполне органично, подтверждая всеобщую тенденцию к глобализации, смешению и видоизменению, если не сказать к мутации.
СХ вполне нормально воспринимали и русские, и китайцы, и не относились к нему, как к чудовищу, к чему-то из ряда вон выходящему. Единственное, окружающие не могли однозначно идентифицировать его ни как китайца, ни как иностранца.
Ведь родители еще до совершеннолетия СХ, но уже после распада СССР, жили на две страны и в семье говорили то на русском, то на китайском языках. Так он продуктом отчасти русской, отчасти китайской культуры.
Тем не менее со стороны СХ многим казался надменным снобом, законченным нарциссом, задравшим нос гордецом, либо же больным на всю голову, человеком, который то и дело говорил сам с собой, часто несущим какую-то чушь ни к селу ни к городу. Людям вокруг казалось, что он, не переставая, вел диалог с кем-то невидимым. Иногда его заставали говорящим с самим собой сначала по-китайски, а потом отвечающим себе же, но уже по-русски.
Су все время был то ли как во хмелю, то ли как в бреду, в общем, казался людям не от мира сего. Он всегда во всем и во всех, даже в самом себе, сомневался. Часто переспрашивал одно и то же по сто раз, и не потому, что забывал из-за рассеянности, как могло показаться на первый взгляд, а потому, что ждал подтверждения: да, мол, это действительно так, именно так, я ничего не перепутал, мне это не приснилось, и не почудилось, и не показалось…
Бывало, выйдя из дому и пройдя полдороги, он вдруг останавливался, оглушенный волной нерешительности, потом поворачивал обратно, так как, видимо, решал, что не выключил утюг, плиту или еще что-то, но по возвращении домой оказывалось, что тревога была ложной. Нередко бывало, что, выходя куда-то по делам, через минуту-другую он забывал, куда шел, а если оказывался в незнакомом месте, например, в отеле, то, выйдя из номера, потом не мог вспомнить на каком этаже в каком номере остановился и обращался в администрацию, чтобы его нашли по имени. Если же в округе оказывалось два похожих отеля, то он мог не запомнить, в каком именно остановился. Сам себе Су объяснял свои странности бурным мыслительным процессом: мысли поглощали его настолько, что он терял связь с внешним миром. Такой вот он непростой парень, а не просто дурачок там какой, страшащий синдромом Корсакова.
Еще одна особенность нашего русского китайца (или китайского русского, как уж будет угодно) заключалась в странной манере говорить: он часто смешивал два языка между собой. Кто-то называет это признаком «билингва», но это не совсем так. Ведь СХ не был двуязычным: у него русский и китайский язык образовали какую-то причудливую лингвистическую смесь, превратившись в «грязную» речь. То есть он часто использовал в русской речи фразеологизмы из китайского, причем, в следствии привычки говорить быстро, вставлял их как под копирку, методом прямого перевода, не успевая находить адекватные эквиваленты. В переводческих кругах такой переводческий прокол называют гипнозом языка: человек, переводя, например с английского, говорит «я выбежал из времени» (I have ran out of time), вместо того чтобы сказать «у меня кончилось время», и т. д. Поэтому, понять Су до конца и точно мог только тот, кто знал и китайский, и русский, а также обладал хорошей интуицией.
Бывало, когда в Китай приезжало не так много иностранцев, а Интернет еще был не особо распространен, то китайцы, впервые завидев своего «собрата» с голубыми глазами и почти баскетбольного роста, напрягались, ожидая подвоха, провокации — да чего угодно, только ничего хорошего. А когда это «чудо» с ними вдруг начинало говорить по-китайски, то они чуть ли в обморок не падали, часто моргали, знаете, как это делают именно китайцы при недоумении: не понимаем мы, мол, птичьего языка!
Сам Су Хмельницкий уже давно подозревал, что ему от папы с мамой ДНК досталась какая-то не такая, с ошибкой в коде, что ли. Бывало, СХ, думая, что находится в одиночестве, в очередной раз поссорившись с самим собой, театрально бил себя по лицу, в грудь… а после смотрел в зеркало и вопрошал: «Кто ты такой?!»
У СХ была паранойя: он был уверен, что болен и болезнь его — «sinophrenia», что он — «синофреник». Это придуманное им самим слово самим своим звучанием напоминало психиатрический термин, указывающий на расчлененную и воюющую внутри одного человека психику.
И действительно, часто бывало, что его русская душа то ныла, то болела, а то и воспаряла в эйфории прямо в Небо, а потом — камнем вниз, разбивалась о скалы реальности.
Наверное, в этом и была проблема.
И проблема то была внутреннего (эндогенного) характера.
Оттого-то Су почти всю свою жизнь пребывал в небольшом конфликте или, лучше сказать, дискутировал сам с собой, а уж если совсем начистоту, то в его бедной голове царил самый настоящий хаос. В общем, он, что называется, был «без царя в голове», или «не от мира сего».
Если бы вы спросили тех, кто был хорошо знаком с СХ, то всем был совершенно очевиден его внутренний разлад: эта непрекращающаяся внутренняя диалектика, или, лучше сказать, возня между Су и Хмельницким, изматывавшая парня и не оставлявшая ему сил на нормальную, обычную жизнь. Он всегда головой был где-то далеко, поэтому и учился плохо, а из друзей — почти никого.
Столкновения внутри одного человека между китайцем Су и русским Хмельницким напоминали уже много десятилетий тлеющий арабо-израильский конфликт, а вовсе не Великую Отечественную войну, когда битва шла не на жизнь, а на смерть. Ведь в случае с Хмельницким противоречия разрешались в ходе налаженного диалога: стороны хоть и спорили, но не доводили локальные стычки до крупномасштабного противостояния, шли на компромисс или же делали вид, что компромисс возможен. Время бежало вперед, ссоры забывались, конфликты сами собой исчерпывались и сходили на «нет». В общем и целом, два начала в одном человеке как-то уживались друг с другом. Но сказать, чтобы это давало СХ какую-то фору в плане карьеры на фоне обычных китайцев, знающих русский язык и смыслящих в русской культуре, или, наоборот, русских, говорящих по-китайски, — нельзя. Ведь его работодатели сразу же замечали в нем эту раздвоенность, расчлененность, расщепленность, неопределенность, невыявленность, и, соответственно, относились к Су Хмельницкому с долей скепсиса и недоверия.
Однажды, смотря фильм «Ночной дозор» Тимура Бекмамбетова, Су Хмельницкий поймал себя на мысли, что фрагмент, где персонажу в одно ухо нашептывала что-то одна сила, а в другое — другая, был очень похож на ситуацию с ним самим. Здесь, конечно, нельзя сказать, что одна из сторон в его внутреннем русско-китайском диспуте — «зло», а другая — «добро». Нет. Но этот тяни-толкай раздирал его, как и того страдальца, на части, ведь СХ не мог принять полностью позиции ни одной из сторон, так как обе они не были для него чужими. Су Хмельницкий не мог окончательно ответить себе на простой вопрос: китайская или русская сторона ему ближе и важнее?
Просматривая кадры из «Ночного дозора», СХ понимал задумку режиссера так: со временем киношный клон Су Хмельницкого явственно обретал мудрость и гармонию в таком соседстве. И это ободряло СХ, давало ему надежду на хороший исход его собственной драмы (трагедии?), что, может быть, и для него не все потеряно и он не совсем пропащий. Ведь по логике тех кадров, два соседа по разные стороны баррикад в итоге притерлись и научились слышать друг друга, идти навстречу, когда ни одна из сторон не доминировала, но обе делали одно дело: на базе взаимовыгодного партнерства, они, его внутренние китаец и русский, шли через тернии к звездам. К такому выводу можно было прийти тогда, когда лицо персонажа, ставшего уже стариком, как бы умиротворялось, а противостояние было нужно лишь затем, чтобы воспламенить топливо и доставить ракету его существа на другую планету, планету под названием «самореализация». В конце было видно, что в конце концов человек тот смирился со своей двойственной природой, прозрел, а может быть, и просветлился («оперившись, взлетел»). О том же самом подспудно, не осознавая того сам, мечтал и Су Хмельницкий: кабы русский и китаец в его сердце и голове договорились раз и навсегда, пришли бы к полному взаимопониманию, любви и уважению.
Но мы, люди, сможем ли увидеть друг в друге человека, когда нужно будет сделать выбор между «мы» или «они»?
Вот вопрос, интересовавший Су Хмельницкого!
Ведь компромиссы возможны до поры до времени, но неотвратимо и в каждой ситуации наступает та минута, когда либо ты жертвуешь собой, либо жертвуешь кем-то или чем-то ради своей жизни или просто ради комфорта и удовольствия.
Чью сторону занять: Китая или России, русских или китайцев, когда «вилы» и компромисс невозможен?
В итоге эта диалектика приобрела ярко выраженные, паталогические черты, когда СХ все же захотел уехать из Китая в Россию.
Зачем?
Тем самым он надеялся на духовной родине найти душевное равновесие и зажить наконец в ладах с самим собой, чтобы сделать что-то конструктивное, даже, может быть, завести семью. Но в один летний вечер накануне вылета в Москву все пошло не так: бешеные ритмы диджейской музыки не давали Су вчитываться в любимого Хмельницким Ф. М. Достоевского на китайском, и тогда русский Хмельницкий вспылил.
<***>
Существо Су Хмельницкий вскочило, накинуло на себя что-то в прихожей, и, уходя, шарахнуло за собой входной дверью, да так, что с потолка посыпалась известка.
В два шага существо допрыгнуло до клуба со странным названием «Бусянхуа», а когда оно вошло внутрь, то ему вдруг показалось, что стены, окна и потолок здания эластичны и басами многих децибел их ритмично то распирает о вовне, то всасывает обратно. В унисон этой деформации то расширялась, то схлопывалась и грудная клетка самого существа СХ. Звук проникал метису в самое нутро, в то самое нутро, где сидели Су с Хмельницким и опять о чем-то бранились друг с другом.
В тот вечер в клубе «Ни в какие ворота» собралась в основном китайская публика, а иностранцев было немного. Китайцы средних лет, видимо, из тех, кто работал здесь с русскими, точнее с кавказцами, — с карго. Они подпирали стены, переминались с ноги на ногу, на вид вполне трезвые, и снизу вверх зыркали на русских девок, которые были выше их ростом, но явно ниже в плане социальной ответственности.
Тут китаец ли, австралийского ли или какого еще происхождения, известный Су, однако, как «хозяин конкурирующей карго-фирмы», увидел Хмельницкого-конкурента. Метис СХ показался другому существу странным: свет из глаз его был на несколько тонов ярче обычного.
— Ел сегодня, браток? Ты как здесь, Су?
— Да-да, — перекрикивая музыку, сказал Хмельницкий, — что-то дома не сидится, надо в клубчик прокатится…
— Вечный зов?
— В плане?
— Ну, лето, туса, движ… то да се, туда-сюда… а?
— Да нет.
— Так «да» или «нет»?
— Ты о чем?
— Вон, смотри, на тебя смотрит, видишь?
И тут Су Хмельницкий увидел длинноногую красавицу, почти голую, с русыми волосами ниже талии и такими же глазищами-прожекторами, как у самого Хмельницкого.
— Ты меня понимаешь, Су?
— Где я и где она? Это не про меня.
— Ты дурак? Ей нужно это… — И Ли (т. е. Майк, или Питер Пен, или еще кто-то с едва выглядывающими вострыми пупырышками и проблесковыми смолянистыми глазками, смотревшими на Су из потусторонней вечности), вытащил из кармана несколько туго перетянутых скотчем пакетиков, с чем-то белым внутри.
Су посмотрел на симпатичную девушку, на пакетики, потом на Ли, потом опять на девушку, и опять на Ли, и опять на пакетики…
Существо С у взяло один из туго перетянутых скотчем пакетиков и сделало все то, на что недвусмысленно намекал Ли: купил тепло незнакомки прямо там, на цокольном этаже.
Когда СХ поднимался обратно в мансарду клуба, по ступенькам ему навстречу сбегала еще одна такая же длинноногая и красивая, через два танковых дула ее глаз шел свет. Она была из тех, чьи мужчины были где-то там, далеко, в непонятной русской глуши, видимо, заняты чем-то другим, несомненно более важным, более вселенским, нежели собственные бабы. Она сбегала, и в глазах ее была та же святость небесных прожекторов, но из уст ее сыпались проклятия и самый грязный русский мат:
— Любезный, где моя подруга?
Дальше в СХ что-то щелкнуло и получивший сатисфакцию полюс «Су» в нем сменился обезумевшим, забитым, затравленным полюсом «Хмельницкий», который заставил существо СХ повести себя не совсем адекватно: метис метнулся к пульту диджея, оттолкнул его и что было мочи заорал в микрофон: «Пожар! Горим-на!.. Всем срочно покинуть помещение-на!». Верно, надеялся, что ему все поверят и табуном ломанутся к выходу. Но куда там. Номер не прошел. Тогда СХ, еще более уязвленный своим бессилием, пошел дольше — глубже, в самое чрево клуба, где зацепился взглядом за особо активную и шумную, что-то празднующую компанию (кругом были воздушные шарики), после чего повел себя еще более странным образом: подошел вплотную к тем китайцам и стал танцевать перед ними гопака, то есть вприсядку, попутно опрокидывая столы и стулья. Потом принялся хватать с пола воздушные шарики и, выкрикивая по-русски «нехристи», злобно швырял их в сторону ничего не понимающих, добродушно смотрящих на него китайцев, рассчитывая, видимо, нанести вред их здоровью, ну или как минимум зафиксировать факт своей крайней разбалансировки.
В соответствии со всеми известными законами физики шарики зависали в воздухе и никак не хотели долетать до адресатов. Но того, что Су уже успел начудить, было достаточно, чтобы началась драка, когда двое китайских парней повели его подальше — поближе к выходу.
Дальше было избиение Су Хмельницкого. Но Хмельницкий как настоящий русский отчаянно сопротивлялся, сыпал едкими китайскими оскорблениями, в результате чего один из китайских парней, совсем потеряв рассудок, схватил со стены огнетушитель и размозжил существу СХ черепную коробку, когда Хмельницкий сдуру перешел на «хуанхуо» («желтая угроза»).
Люди, увидев кровь, услышав крики и находясь под впечатлением от китайского «Во-сай, чжао хуо ла!..», то есть «Горим-на!», стали заражаться друг от друга паникой, которая с каждой секундой разрасталась, как пламя, поедая людей изнутри.
Лицо существа «Су Хмельницкий» лежало на полу в лужи крови, фары были погашены, а народ все валил и валил… Однако через обездвиженное существо никто и не пытался переступать: по телу СХ шли мужицкими буцами, по плоти его топтались шпильками-кровопийками.
;
2. Протоколы
Протокол полиции
Ф.И.О.: Хмельницкий Су
Возраст: 23 __ _
Пол: мужской
Гражданство: КНР
Профессия, место работы, должность: менеджер
22 июня 20… года в дежурную часть отдела полиции по району Ч. г. Пекина поступил звонок по факту драки в ночном клубе «Бу Сян Хуа» («Ни в какие ворота»). Группа № Х со следователем Имярек прибыла по указанному адресу. На полу в проходе был обнаружен человек нетипичной внешности с окровавленной головой без сознания.
Как подтвердили понятые, китайская компания, состоявшая из нескольких человек, что-то праздновала, и, очевидно, находилась в состоянии алкогольного или какого-то другого опьянения. Около 22:00 между ними завязалась драка. Есть свидетельские показания, что потерпевшего били огнетушителем по голове.
Запрошены записи с видеокамер, ведутся поиски других участников драки. Пострадавший Хмельницкий Су экстренно госпитализирован в Пекинский госпиталь района Чаоян («Лицом к Солнцу»)» в нейрохирургический бокс для проведения реанимации.
Следователь ХХ
(ПЕЧАТЬ: Отдел полиции № Х, по району Ч., г. Пекина, КНР)
;
Не под протокол
После реанимации стало понятно, что из комы больной быстро не выйдет, и между врачами произошел такой диалог.
— Коллега, а ведь этот новенький вполне нам подходит, как вы считаете?
— Надо еще раз проверить его по базе и… что у него там с родственниками?
— Он метис, мать — китаянка, отец — русский, оба в России, надо полагать, не в Китае, а у этого гражданство китайское. В общем, он то, что надо. По другим физиологическим показателям проходит, случай как раз соответствует запросу: глубокая кома, ни близких, ни родственников.
— Да, пожалуй, вы правы, надо сообщать Б. Б.
<***>
На следующий день, когда состояние больного стабилизировалось, его, подключенного к ИВЛ, доставили в психиатрическую клиническую больницу города Пекина (ПКБ № 2), а позже перевели в закрытый военный хоспис «Баланс сил» («БС») под личный контроль врача Б. Б.
;
3. Пациент перспективный
Клинический анамнез
Соматический статус: открытая ЧМТ, острая СДГ, ИБС, стенокардия 2 ф. к., ГБ 2 ст., язвенная болезнь желудка и 12 п. к. ЭЭГ: выраженные диффузные изменения БЭА.
Учитывая явный тяжелый шок и терминальное состояние больного, трепанация черепа для удаления гематомы сразу произведена не была. При дальнейшей диагностике обнаружено, что больной имеет болезни сердца, в связи с чем было принято решение не удалять имеющуюся гематому (СДГ). На данный момент больной Су Хмельницкий остается в палате интенсивной терапии на аппарате искусственной вентиляции легких (ИВЛ) в состоянии «измененного сознания», в коме.
Диагноз предварительный
Из имеющегося анамнеза по картотекам известно, что Хмельницкий Су страдает синофренией (код по МКБ: F69).
Лечение
Медикаментозная терапия по схеме NV185/4 при F69 и в обязательном порядке терапевтическое прослушивание китайского радио 24/7, 70 дБ, вещество-агент «sh38».
Основания
Дисбаланс между личностями в сознании больного, причем русская часть, очевидно, превалирует. Нужно усилить китайский полюс, чтобы уровнять полярный разлад в сознании больного.
На консилиуме врачей терапию китайским радио для пущего эффекта решили заменить лекциями профессора Ша, которые были посвящены вопросу изучения китайской культуры, цивилизации, философии и т. д.
Консилиум врачей
— В измененном состоянии мозг СХ если вообще и способен воспринимать информацию на слух, то будет лишь выхватывать отдельные китайские слова, может быть, словосочетания. Ведь под веществом «sh38», вводимому пациенту, больной, слыша китайскую речь, настолько погрузиться в каждое из услышанных слов, что станет тонуть в каждом из них и напрочь терять нить того, о чем говорится в целом. Или даже не столько тонуть в «слове», сколько отталкиваться от него в направлении своих собственных ассоциаций, как предмет отталкивается от другого предмета в невесомости, и лететь в хаосе космической тьмы без определенного направления и цели. Так, блуждая в своих собственных ассоциациях и не встречая никакой критики, выявляемой в ходе самоанализа, СХ ничему китайскому не научится! Эта схема не сработает! Разлад личности не остановится.
— Но, коллега, тут-то и должны проявиться его Су и Хмельницкий, именно они и будут критиками того, что творится в голове СХ, ведь там есть мысли от Су, есть от Хмельницкого, есть и другие голоса, а самого СХ как целостной личности там нет. Наша задача как врачей состоит в том, чтобы найти в этом многоголосии и хаосе собственный голос Су Хмельницкого. Су будет вещать со своей колокольни, Хмельницкий — со своей, эти два полюса станут прессовать и направлять мысль СХ срединным путем, ведь истина где-то посередине, там, где баланс сил! И она, эта мысль, постепенно станет его собственной, осмысленной (ведь не может же этот несчастный быть просто емкостью, в которой говорят все, кто угодно, только не он сам). Так вот, пусть в коме он и не будет улавливать весь смысл лекций Ша, но какие-то китайские ключевые слова и выражения, основные постулаты величия китайской цивилизации, осядут в его расщепленном сознании, прорастут там и дадут ростки китайских ассоциаций, которые заглушат чересчур буйный цвет его русской ментальности. По моему глубокому убеждению, человека с измененным сознанием выводить из комы крайне опасно или попросту невозможно.
Закрытый хоспис «Баланс Сил»
(печать: «Врач Б. Б.»)
Мне же как автору лишь остается отметить, что китайский доктор Б. Б. был истинным последователем Гиппократа, хотел помочь СХ — человеку с сомнительными корнями: не то русскому, не то китайцу. Он не придавал этому ни малейшего значения. Для него, для Б. Б., весь мир делился на «пациентов» и «непациентов». Он свято верил в то, что вещество-агент «sh38» — лекарство. И что оно поможет СХ. Ну а то, что там военные, боевое НЛП, обкатка технологий на живом человеке, — какая разница, ведь это делается во имя добра и только для того, чтобы помочь больному.
<***>
Так Су Хмельницкий «жил» в состоянии комы несколько лет и слушал голос китайского диктора.
;
4. Куба
Китайские врачи усилили полюс «Су» в СХ (как им казалось) и вывели его из комы. Они сочли опыт с использованием НЛП успешным. СХ, выйдя из комы, заявил, что чувствует себя прекрасно, и всем своим поведением давал понять: со мной все хорошо, я в себе, ребята.
<***>
Неокортекс: вот он я, я тот, кто и есть ты, СХ, ибо я тот, кто знает о тебе все, я слышу и Су, и Хмельницкого, ибо твоя природа диалектична, двойственна; я слышу и знаю о тебе все, я твой аналитический центр, который сводит воедино все сигналы в тебе, анализирует, и, будучи волевым центром твоего существа, я приказываю тебе: ты должен выглядеть нормально, чтобы выбраться отсюда!
Голоса в голове пропали. Только один четкий металлический голос неокортекса отбивал в голове СХ, как метроном, свои директивы.
Неокортекс: ты должен быть спокойным, ровным, невозмутимым. Я точно знаю, что делать, и потому я приказываю тебе:
• нормально, адекватно отвечать на поставленные вопросы извне;
• не делить себя на китайскую и русскую части;
• не показывать своих выбросов по синусоиде ни вверх, ни вниз;
• не говорить, что тебе больно настолько, что ты хотел бы умереть здесь и сейчас и как можно быстрее. Всем плевать, ты подопытная мышь, помни это! И, поверь мне, брат, они, в белых халатах, купятся и… свобода!
<***>
Хмельницкий: ну вот и отлично… Свобода! Дебилы, они так ничего и не поняли. Я должен похитить самолет и лететь на Кубу, остров Свободы, ведь… там есть свобода, а значит мне туда, мне нужна свобода, «нам нужна одна свобода, мы за ценой не постоим!..».
Таким образом Су Хмельницкий, выйдя из хосписа «Баланс сил», купил билет в Москву, где жили его родители.
В самолете Су Хмельницкого посетила мысль, такая очень настойчивая, как муха цеце, думка. Эта мысль сначала была маленькой мушкой, жужжала, тревожила, потом дико раздражала и наконец стала коммуницировать с существом СХ, в результате чего перепугала в нем всех — и китайца Су, и русского Хмельницкого, и прочих тараканов.
Огромная муха цеце смотрела из иллюминатора своими фасеточными глазами на СХ, придвинувшись вплотную, и каждой ячейкой говорила ему: «Главное пройти таможенный досмотр, чтобы не спалили!»
<***>
Бог бережет детей, пьяниц, наркоманов, а еще — Су Хмельницкого. Так Су Хмельницкий занял место в салоне самолета, а чтобы не вызывать ни у кого подозрений, изначально оделся неприметно: черные очки, красная шляпа с пером, желтые штаны, пляжные шлепанцы, которые он одолжил у коллеги Ли еще до событий, произошедших в клубе «Ни в какие ворота». Чтобы остаться незамеченным, Су приглушил свет прожекторов Хмельницкого. Неокортекс приказал прекратить возню и ругань между сущностями, ну или хотя бы не говорить так громко. В общем, приказал им молчать (тсс!).
Неокортекс: тише вы, спалимся! Скоро свобода на острове Свободы, я знаю, там океан и тепло круглый год, там все готово и нас уже ждут, ибо командор Че тайной телеграммой пригласил нас к себе во дворец, высказав заинтересованность в повстанческой помощи, помощи «настоящего бунтаря, который способен вести за собой народы, воодушевлять массы к сопротивлению, борьбе со своей собственной несвободой. Ведь такие неспокойные, неудовлетворенные, постоянно ищущие натуры — костяк нашей партии! Партия и я ждем тебя на Кубе, Су Хмельницкий, ты нужен нам!..».
СХ наизусть повторял текст телеграммы как мантру, как молитву. Самолет набирал высоту, солнце било чем-то желтым и липким в иллюминатор, в лицо, в глаза… Но СХ это не напрягало, ведь он был в солнцезащитных очках, а на голове у него — шляпа того, кто командует парадом. Тысячи километров позади, тысячи — впереди. СХ заснул, ведь пока все шло хорошо и цель ему была понятной: лететь на Кубу, где его встретит Че, чтобы строить новый мир. Все ему было ясно, все казалось логичным, светлым и радостным. Су Хмельницкий уснул, не приходя в сознание.
Но вот, проснувшись в самолете, который скоро должен был приземлиться все-таки в Москве, а не в Гаване, у СХ случился приступ китайской ментальности (в противовес приступа русской ментальности, который с ним случился ранее в клубе «Ни в какие ворота», когда Хмельницкий выдавал гопака и кричал ошарашенным китайцам «Нехристи!»), — видимо, подействовала та программа, которую ему внедрили в голову «врачи», когда он находился в хосписе «Баланс сил».
Так начал верховодить Су: «Я военный шпион. Моя задача — датчик. Руководство направило директиву с инструкциями на мой ящик. Деньги будут перечислены».
Прибыв в московскую родительскую квартиру, СХ открыл компьютер, проверил почту __.ru, куда пришло письмо с его же, но уже китайского адреса на __.neru с «директивами». В инструкции было сказано:
«Датчик ДРЛОиУ („система дальнего радиолокационного обнаружения и управления“) для истребителя Су последнего поколения, разрабатываемый экземпляр».
Позже, уже поужинав с родителями в русско-китайском доме, в доме любви и согласия, СХ проверил свой рублевый счет — на нем действительно были обещанные деньги.
Су Хмельницкий открыл комп и узнал, что такие датчики производились только на заводе в Киеве, на ГП «АНТОНОВ». Су Хмельницкий залез в Сеть, чтобы найти людей, аффилированных, как-то связанных с заводом или имеющих отношение к данной продукции. Наткнулся на профиль некой Любо;ви Измайловой в одной из соцсетей, где были выставлены ее фото, дающие понять, что женщина давно созрела, но по каким-то неведомым китайцу Су причинам все еще ищет «вторую половинку». Су Хмельницкий вошел с ней в вербальный контакт, выказал знаки внимания, дал понять, что у него самые серьезные намерения и он ей очень заинтересован, как женщиной разумеется.
;
5. Любовь
«Когда же я уже наконец найду себе нормального мужика? Все мужики SVO!» — такими мыслями обычно начинался день Любы. Ими же он и заканчивался. Но что делать? Мужики на Руси — ценный материал, так как для его огранки требуется много женщин. Поэтому женщин у нас больше, чем мужчин. В Китае немного по-другому, вернее, все с точностью до наоборот — там мужчин больше, чем женщин, и связано это в первую очередь с конкуренцией, которая делает китайского мужчину-во;ина, в противовес Руси, где русского во;ина надо делать многим женщинам, так как любви требуется неимоверное количество. Русский во;ин, русский бо;рец, он же ж как аленькой цветочек: его холить и лелеять нужно, пока прорастет зернышко, которое даст наконец плоды.
Итак, Люба разведенка среднего возраста, приятной наружности, проявляет активность в сетях, благоволит противоположному полу — видно по списку ее друзей.
А в сетях ведь как, слово за слово, фотка за фотку, лайк за лайк — вот и вся любовь. Таково начало каждой виртуальная любо;ви — большой и маленькой. Между Су Хмельницким и Любой Измайловой как раз вспыхнула БО;ЛЬШАЯ любовь. Но существо СХ не отдавало себе в этом отчета. Существом СХ на тот момент управлял Су, но Люба ведь не знала, что беседует с Су, а не с Хмельницким, и уж тем более не с Су Хмельницким, как целостным существом. Какой спрос с Любы, правда? Люба хотела любви, большой и чистой. Су хотел великого Китая, а Хмельницкий пока так и не пришел в себя после нокаута, который его отправили китайцы после «нехристи» и «хуанхуо». Командор-неокортекс же притаился, скрылся, ушел в подполье партизанить.
Существо СХ еще не знало, что тот командор-неокортекс, убедивший врачей, убедивший себя и даже убедивший весь мир в том, что СХ сначала сошел с ума, а потом вдруг выздоровел, на самом деле и не командор вовсе, и не Че, и не неокортекс, а душа. Тот самый сосуд, в котором Су (злой, но умный) и Хмельницкий (добрый, но слабый), борются друг с другом, а борются они так в вечности, всегда боролись, как инь и ян — в какой-то своей реальности, в какой-то своей параллели, в каком-то своем измерении. В вечности, короче.
Люба всего этого не знала. Люба влюбилась в глаза. Она влюбилась в прожекторы цвета голубого. И ей было абсолютно по барабану, китаец на нее смотрит, украинец или русский. Она влюбилась той любовью, на которую способна женщина, перешагнувшая рубеж «тридцать», той самой любовью, которая «навсегда».
Любовь навсегда — возможно ль? Да, если дорасти до этого самого «навсегда». Это ж как дерево из зернышка, СХ-культура. Нужно трудиться: поливать, удобрять, холить, лелеять. Работать, короче. Люба доросла. Люба была готова. Но СХ нет. Он еще не оправился. Ему нужно было примириться внутренне с тем, кто он есть. Но прожектора цвета голубого, правильные азиатские черты сделали свое дело.
Так Люба согласилась вынести для возлюбленного датчик ДРЛОиУ с завода. Ей это было легко — ее все знали, ей доверяли, а она думала так: это ж по любви. Как кошка, ей-богу! Женщина в возрасте тридцать с плюсом хочет мужчину больше, чем женщина тридцать с минусом. Мужчине же, наоборот, становится фиолетово. Кого нужно было оплодотворить — он уже оплодотворил, а если нет, то мужчина продолжает жить с мамой; если же мамы нет, то с бабушкой, на крайняк с дедушкой. Суть в том, что он, мужчина, не женившийся и не родивший после тридцати, — это ребенок в утробе матери: пуповина так и не была перерезана.
И вот встреча: на Крещатике уже студенты, на Крещатике уже все пляшут в предвкушении перемен. Перемен конечно же к лучшему, к тем самым переменам, к которым не пришел победивший Союз, но пришла проигравшая, фашистская, пораженческая Европа в декадансе.
Это была не весна, но воздух на Крещатике был весенним. Тем более для Любы, которая сидела за столиком с существом СХ, мозг которого не понимал «что, как, где и почему», с существом, которым командовал Су-шпион, но существо это излучало свет. Этот свет обнимал Любу. А свет существа Любы обнимал существо СХ.
Мозги? Нет. Просто свет. Просто любовь.
Получив датчик, Су-шпион скрылся, сказав: «Я ща». Потом существо покинуло Украину, покинуло страну, оставив в ней на одно разбитое сердце больше. Люба поняла это «ща» сразу же, в тот самый момент, когда существо выговаривало это самое «с-ч-а», она все знала наперед, она знала это уже тогда, когда обманом выносила датчик с «Антонова», и даже до этого, она знала все с самого начала, но она верила.
Просто верила.
<***>
И вот Су Хмельницкий уже у себя в квартирке с балкончиком, почти в центре Пекина. Зима.
Зимой в Пекине не холодно, зато очень противно. А все этот ветер. Пронизывающий ветер, который дует из Монголии — стране, утопающей в бескрайних полях снега. А выше — Россия, та страна, которая укрывает все эти земли своими крыльями.
Существо СХ всего этого не знало. Оно, это существо, по возвращении в Пекин даже забыло вытащить датчик из чемодана, привезенного в страну по статье «контрабанда продукции военного назначения».
Шли дни. Уже весной, 2 марта 2014 года, существо СХ увидело полыхающий дом Профсоюзов, и, не отдавая себе в этом отчета, глаза-прожекторы цвета голубого на автомате стали сканировать эфир на предмет «Люба». Все существо СХ охватила тревога: «Люба в огне, Люба в опасности».
Человек Су Хмельницкий взял билеты в Киев, куда и улетел — благо виза была еще действительна.
Опять Крещатик, но уже другой: озлобленный, залитый черным, залитый красным, залитый желтым горем о рухнувшей голубой мечте миллионов и миллионов людей по всей Украине.
Все это видит человек по имени Су Хмельницкий.
Найдя дом, подъезд и, что самое удивительное, даже вспомнив номер квартиры Любы, Су Хмельницкий застал ее дома. Одну. Она его не ждала, но она верила.
Люба упрекала и плакала, СХ падал ей в ноги. У них любовь.
Любовь фактическая, любовь с Любой по факту: на полу такой же хрущевки, в какой Су Хмельницкий живет в Пекине.
Оба понимали, что отсюда надо уезжать, но не знали что да как, поэтому собрались на скорую руку, поехали на такси в аэропорт через город, проехали мимо церкви, которую оскверняли вандалы: один нацик на крыше раскачивал крест, пытаясь его скинуть, — летели какие-то железки, куски арматуры, все это падало на землю.
Грохот и смех.
Люди с бритыми лбами били стекла храма, решетка на окнах не пускала их внутрь, тогда кто-то поджег коктейль Молотова, попытался забросить его в чрево храма, где верующие верят в то, что Бог их спасет. Бутылка не пролезла между прутьями — человек с бритым лбом в огне.
Около церковной ограды стоял Су Хмельницкий, человек с глазами-прожекторами цвета голубого, но китаец-китайцем, и этот Человек кричал людям с бритыми лбами по-русски, доходчиво и ясно: «Нехристи!»
Но его почему-то не слышали, никто не обращал на него внимание. Тогда Су Хмельницкий кричал им, но уже по-китайски то же самое, понятное на всех языках мира слово «НЕХРИСТИ».
Люди с бритыми лбами заинтересовались китайцем, который по-китайски им что-то кричит и явно не собирается никуда уходить.
Кто-то из толпы схватил арматурину и направился к СХ, который не стоял не шелохнувшись, но который уже готов был ко всему. То, что в такси сидела Люба, в чреве которой уже жил маленький Су Хмельницкий и которая сердцем предчувствовала страшное, ему неведомо. Су Хмельницкому просто было больно от того, что он видел. Эта боль заставила его забыть о страхе — вообще обо всем.
Щелкнуло у него что-то, понимаете? Опять что-то щелкнуло.
Толпа устремилась вслед за тем бритым, глупым, еще более глупым, чем сам Су Хмельницкий, человеком, который не ведал, что творит.
Толпа подхватила СХ, его качали, подкидывали, как тот воздушный шарик, которым Хмельницкий пытался нанести вред подвыпившим китайцам в утробе клуба на Сань Ли Туне. Но ведь Су Хмельницкий не шарик: он из крови и плоти. А это именно то, что было нужно толпе. Толпе была нужна жертва, толпе была нужна кровь. И Су Хмельницкий после щелчка уже был готов стать этой жертвой по наитию. Ну а если есть наитие, есть эта готовность, то почему бы и нет? Возможность, шанс, как известно, выбирает подготовленного. Су Хмельницкий был готов к этому в сердце своем. А то, что Люба уже вышла из такси, то, что она стояла возле в оцепенении, из-за которого не могла пошевелить ни ногой, ни головой, его мало заботило — он не думал об этом. Но он все понимал, он знал, на что шел, и он не мог поступить иначе: внутри церкви были люди, были верующие и не очень — люди, такие же, которые тоже хотели жить, но просто думали иначе, по-другому, они не были хуже или лучше, они просто были другими. Но у Су Хмельницкого уже щелкнуло что-то, он не понимал мозгами, что происходит, но он знал, что не сдвинется с места, он знал, что больше ничего не скажет, и он ничего так и не сказал, даже тогда, когда его прибивали этой самой арматуриной к деревянной двери церкви московского Патриархата. Одна железка прошла Су Хмельницкому через ключицу, другая — через живот, СХ оказался перевернутым: ноги сверху, голова снизу — на украинскую землю полилась его то ли китайская, то ли украинская, то ли русская кровь.
Увидев кровь, нацики почему-то поостыли, почему-то желание жечь и жарить у них пропало — они прекратили попытки ворваться внутрь и перебить верующих.
СХ висел себе прибитый к двери, а Люба в оцепенении и уже беременная его сыном — новым человеком — видела все это, но сердце матери Любы Измайловой уже чувствовало в себе новую жизнь. Жизнь — это информация, общее наше человеческое поле. Через это общечеловеческое поле таксисту был передан сигнал тревоги; таксист очень сильно переживал о том, не сожгут ли его машину, но почему-то не уезжал, а ждал, когда его пассажиры вернутся и они продолжат путь. Продолжал ждать даже тогда, когда СХ распинали головой вниз.
Шеф вышел из оцепенения первым, подхватил Любу, сунул ее на заднее сиденье — так было кому-то надо, но шофер этого не знал. Он, шеф, не знал, КОМУ это все было надо. И Люба этого тоже не знала, кому же это все было надо.
Она, Люба вернулась в свой дом, что на Украине, а позже, когда открыли коридор, когда гражданство России стало доступным, близким, желанным, — она его приняла так же, как приняла то, что Су Хмельницкий ее любил всегда, даже когда не знал ее, не ведал о ее существовании.
Еще через девять месяцев Люба, гражданка России, в муках, но и в счастье родила нового человека, и кто у нее родился, сказать сложно: русский, китаец, украинец — это было непонятно даже ей самой. Да и какая разница? Если ему жить в мире, где все перемешивается, смешивается, меняется, мутирует... «Главное, чтобы человек был хороший, — думала Люба на следующий день после родов, — как его отец, Су Хмельницкий».